Жёны и любовницы Петра Первого

Тяжело, десять дней умирал Петр Великий. Умирал, очевидно, от лихорадки, от простуды — два месяца назад, в начале ноября, попал в шторм на озере Лахти, спасся, отогрелся в доме на берегу, но вдруг увидел, что гибнет севший на мель баркас, полный солдат. Кричал им, подсказывая, какой маневр держать, однако в шуме волн и панике услышан не был. Тогда он кинулся в ледяную воду, добрался вплавь до судна, зуботычинами направо и налево привел в чувство обезумевших моряков и самолично направил баркас к земле…

Время от времени в покои Петра заходила любимая жена Екатерина Алексеевна, пристально всматривалась в искаженное страданием лицо. В глазах царицы — ни жалости, ни печали. Она уже знала его таким же беспомощным. То было в Прутском походе против султана, объявившего России войну. Мало того что богиня победы Виктория в тот раз не благоволила измученному русскому воинству, — перед решающим сражением Петра свалил припадок эпилепсии. Она пришла к нему в палатку и, дождавшись просветления сознания, принялась настойчиво втолковывать, что битву следует отменить, что целесообразнее послать во вражеский стан надежного человека и обильными дарами склонить визиря к мировой.

— А где их взять, эти дары? — почти согласился Петр. — Ведь мы сожгли наш обоз…

Она принесла свой ларец с бриллиантами. Потом вскочила на коня и объехала весь огромный бивак, одалживая у польщенных тем офицеров золотые безделицы: у кого — перстень, у кого — шейную цепочку, у кого — стаканчик, украшенный самоцветами… Набралась груда драгоценностей, которую она же и повезла к визирю. В гостях несколько подзадержалась, возвратилась утомленной и молчаливой, с загадочной усмешкой в уголках губ, что дало наблюдательным современникам повод для туманных намеков: Екатерина, мол, пожертвовала собой, мудро распорядившись своими прелестями и красотой, в результате чего визирь размяк и подписал мирный договор…

То случилось в 1711 году, а умирал Петр в январе 1725-го. Три месяца его лечили от болезни, которую обычно скрывают, называя позорной. Он же признался, не стыдясь, и едва возникала о ней речь, скрипел зубами: «Остерегайтесь генеральши!» Генеральша от интимной близости с государем не отрекалась, оправдывалась: причина, дескать, не в ней, а в невоздержанности царя. Вот и доктор Аткинс, англичанин, сетует: ну не может он вылечить Петра Алексеевича, у которого в крови целый легион демонов прелюбодейства! Оттого и расстройство мочеиспускания.

Екатерина о недуге супруга ведала, однако высказывать осуждение остерегалась — были основания. Хоть и говорил он о ней: «Это не только жена, но и друг, не только женщина для постельных утех, но еще и государственный советник», — мог, тем не менее, впав в гнев, напомнить кое-что, о чем хотелось бы забыть. Останавливала и судьба первой жены Петра — Евдокии Лопухиной, выбранной самим Петром по традиции, на смотре самых красивых московских невест, свезенных отцами-боярами в Кремль. Евдокия прослышала про шашни мужа с Анной Монс, дочерью немца-пивовара, и закатила скандал, другой. А однажды, когда Петр раздосадованным вернулся от Анны, наконец-то уступившей его домогательствам (вообразите себе: она не проявила при этом ни огня, ни страсти, более того, откровенно показывала, что лишь принуждение заставляет ее отдаться царю), и возжелал реванша в спальне Евдокии, та шумно выгнала, поливая словами мерзкими и оскорбительными. И была за дерзость, за непокорность мужескому естеству сослана в монастырь.

Теперь монастырь Екатерине не грозил. Петр умирал, и следовало подумать, кого призвать к себе после его кончины, на кого опереться противу озлобленных бояр.

На Вильбоа? Как-никак был адъютантом Петра, его любимцем. Смелый, преданный офицер. Но — пьяница, буян и неукротимый бабник, не пропускающий ни одной юбки. Но — француз и, значит, не имеет в России ни корней, ни поддержки.

С Вильбоа Екатерину связывала пренеприятнейшая история. В ту зиму она жила в Кронштадте, а Петр — у себя во дворце в Стрельне. Что-то ему нужно было немедля сообщить царице, и он отправил к ней адъютанта. Вильбоа прихватил бутыль водки, сел в сани, погнал лошадей. Пока ехал, бутыль опустошил. Примчался. «Ее величество почивает», — предупредили его. «Разбудите!» — потребовал пьяный гонец.

Все, что произошло далее, весьма деликатно описывает Александр Дюма в трехтомной книге «Путевые впечатления в России», недавно впервые выпущенной на русском языке издательством «Ладомир»:

«Когда придворные дамы подвели его к постели Екатерины и оставили с ней вдвоем, он забыл, что стоит перед императрицей, он видел прекрасную женщину и решил продемонстрировать ей свое восхищение. Вильбоа был человек решительный и быстрый: императрица напрасно звала придворных, — когда они явились, француз уже привел свои доказательства».

Как реагировал Петр?

— Бьюсь об заклад, завтра, протрезвев, он даже не вспомнит, что наделал. Хотя он, скотина этакая, и не ведал, что творил, пусть-ка помается года два на цепи. На каторгу его!

Через полгода Екатерина позволила Петру простить адъютанта (дальновидно прикинула: чем черт не шутит — пригодится!) и вернуть его к прежней службе. Да и сам Петр простил — польза от знаний и опыта француза неизмеримо, по мысли Петра, превышала ущерб, нанесенный минутным обладанием Екатериной. А ведь мог бы посадить на кол, как мстительно посадил любовника заточенной в монастырь Евдокии. Им оказался некий дворянин Глебов, воспылавший нежностью к опальной царице и, как разведали доносители, пользовавшийся безграничной взаимностью. Проткнутый снизу до горла примитивно оструганным орудием казни, он двенадцать мучительных часов не терял здравости ума…

Нет, волокита и драчун Вильбоа в данной ситуации Екатерине не подходил.

Не подходил и генерал Шереметев, в 1702 году взявший Екатерину в наложницы. Без боя заняв город Мариенбург, генерал, приглашенный на обед к местному священнику Глюку, тотчас заметил среди прислуги соблазнительно аппетитную девушку, чем и обеспокоил внимательного хозяина. Глюк пытался разжалобить гостя: девушка — сирота, родители-крестьяне умерли от чумы, необразованна — ни читать, ни писать не умеет, не знает даже собственной фамилии и даты рождения… Все это было правдой, но в генерале уже разыгрались чувственные фантазии. Он кратко и твердо выдохнул: «Отменный трофей!»

— Но она замужем…

И это тоже было правдой. Глюк не стал объяснять, что спешно выдал прислужницу за солдата, так как его собственный отпрыск всерьез увлекся ею. И дабы положить сему конец, священник отправил Екатерину под венец. Через три дня после свадьбы солдат вместе с гарнизоном очутился в Польше, где шведская армия затевала баталии, и Глюк-младший получил возможность без боязни за последствия посещать по ночам любезную сердцу служанку.

— Трофей! — повторил Шереметев, и Екатерину отослали в дом, определенный победителем себе для постоя.

Семь месяцев она ублажала прихоти генерала, пока не появился в городе молодой вельможа Александр Меншиков, — разбитной, веселый и наглый, приученный прошлой жизнью бедового мальчишки-лоточника хватать все, что плохо лежит. И схватил, уговорив Шереметева уступить ему ливонку, после чего из крепостных возвысил ее до госпожи. Беседуя с нею, краснел, дотрагиваясь до руки, краснел. И оба были счастливы.

Тут с берегов Ладоги наведался Петр. И в первый же вечер распорядился: «Когда пойду спать, ты, красавица, возьми факел и посвети мне». Екатерина, понимая, что сие означает, вопросительно взглянула на ошеломленного Меншикова. Тот знаком приказал ей повиноваться.

Утром, расставаясь, Петр вручил ей дукат, — именно столь ничтожную сумму, уточняет Александр Дюма, царь некогда назначил себе на любовные расходы и строго придерживался тарифа.

Таково было начало. А как-то перед ночью, изрядно приняв с Меншиковым ликера за рассуждениями о делах государственных, Петр ни с того ни с сего хлопнул ладонью по столу: «Ну вот что, Сашка! Я увожу ее!» Стремительно встал, надел шляпу, цепко взял Екатерину под руку и вышел на улицу. Обратно она уже не вернулась. Очевидцы свидетельствуют: иногда плакала, шепотом, словно в забытьи, звала Меншикова, часто доставала из ларца его подарки… Однако тоска и смятение исчезли бесследно, едва царь велел ей собираться с ним в Москву. Там ее ждал дом, где она родила Петру двух дочерей — Анну и Елизавету.

Воспоминания о давнем (а точнее, о Меншикове) у постели испускающего дух Петра, не исключено, и взволновали бывшую крестьянку, занесенную в анналы царского рода под благородной фамилией Скавронская. Только куда сильнее хотелось бы ей почувствовать рядом другого человека — брата Анны Монс, камергера Монса де ла Круа. Увы! По легенде, зафиксированной Дюма в Петербурге, Петру доложили о тайных их отношениях. Вероятно, он сказал что-нибудь вроде «Чепуха! Не поверю, пока сам не увижу!» Потому что вскоре покинул город, попрощавшись с женой: «Ты тут не скучай, две-три недели пролетят быстро...»

В действительности же Петр скрытно возвратился во дворец, поручив особо доверенной челяди наблюдать за покоями супруги. Секретные его сторожа тенями сновали по зданию, доставляя царю сигналы: кто пожаловал, кем был встречен, куда сопровожден.

… В два часа ночи он размашисто зашагал прямо в спальню Екатерины, отшвырнул в передней фрейлину-немку, ударом кулака уложил пажа, пытавшегося защитить дверь в комнату государыни. Сама она, обнаженная, кинулась навстречу, загораживая собой постель. Тяжелой тростью Петр отбросил ее назад…

В пышной кровати лежал де ла Круа.

Наутро его арестовали по обвинению в государственной измене. Под пытками камергер признал себя виновным во взяточничестве, вредительстве и тайном сговоре, — такими были официальные мотивы казни. Петр поднял за волосы отсеченную палачом голову и врезал ей оплеуху, развернулся и удалился, чтобы затем в открытой коляске привезти сюда, к эшафоту, изменщицу. Но ничего не выразило лицо Екатерины при виде окровавленного тела и головы, насаженной на кол, — она умела управлять своими эмоциями.

С этого дня их супружеская связь распалась, они виделись только на людях, — Петр не мог перенести неблагодарность литовской служанки, которую он сделал женой. Он не брал в расчет ее прежних мужчин, простил дерзость Вильбоа, по-видимому, сам разрешил Екатерине все предложить визирю, но там шла речь лишь о ее плоти, а Монсу де ла Круа она вручила сердце. И когда! Через четыре месяца после того, как стала царицей и наследницей престола. Это и сразило Петра, озаренного, по мнению Дюма, отчетливой мыслью: Екатерина была благодарна, пока могла надеяться на большее; как только желать уже стало нечего, она решила, что и давать тоже нечего…

Ее раздумья у смертного одра Петра, скорее всего, как полагают, не окрашивались раскаянием и сердоболием, — прошлое уходило вместе с мужем, и надо было найти опору, чтобы подчинить себе будущее. И она решила: «Призову Меншикова...»

За Меншиковым стояли напористые люди, выбившиеся, как и сама она, из грязи в князи, они ни за что не уступят власть, сметут с дороги любого.

Екатерина не ошиблась в выборе. Вскоре после похорон Петра люди Меншикова провозгласили ее матушкой-императрицей. Увы, царствовать ей довелось всего два года. В 1727 году она последовала за Петром...