Счастье-то в этом...

— Я дома… — тихо и как-то неуверенно раздалось из прихожей. Я нехотя оторвался от компьютера и пополз в коридор.

— Мам, ты хоть поесть приготовила бы, а? Меня от твоей картошки уже тошнить начинает! — я скрестил руки на груди и уставился на тоненькую фигурку, расстёгивающую старенькие и местами потертые сапоги. Мама подняла усталые глаза и, молча кивнув, прошла на кухню. Я плюхнулся на табуретку, не отводя от неё взгляда.

— И сапоги бы себе купила поприличнее, ходишь как нищая, — я не заметил, как искривилось от обиды худое, местами морщинистое лицо.

— У меня сейчас пока на них нет денег...

Я лишь хмыкнул и уставился в окно.

— Ты уроки сделал? — с виноватой улыбкой спросила мама и потрепала меня по голове. Ненавижу телячьи нежности. Маленькая ручка была мигом скинута, и я лишь процедил сквозь зубы:

— Что ты привязалась? Не маленький уже. Сам решить могу, что и как делать.

Она отвернулась к плите, а я вновь сел за компьютер, уставившись в монитор.

— Мишка, что делаешь? — я набрал лучшего друга с надеждой вытащить его из дома.

— Ничего… — голос приятеля дрожал.

— Эй, ты чего? Пошли погуляем! — я вновь сделал вид, что ничего не заметил.

— Нет, Андрюха… У меня мама умерла, — на том конце трубки раздались всхлипы.

— Как так?.. — слова застряли в горле, не желая складываться в членораздельные предложения.

— Говорили ей и я, и папа: не курить! Так нет же… Она упрямая. По пачке в день. Пришла на работу и закурила… Моментально… Скорая не успела бы приехать… А я… Идиот я последний! Ненавижу себя! С утра опять наорал на неё, дверью хлопнул, на звонки не отвечал. Обрадовался, когда трезвонить наконец-то перестала. А она… Андрюха, я ей даже не сказал, как сильно я её люблю! Понимаешь? Не успел! — Миша сорвался на крик и в трубке раздались короткие гудки.

Я медленно положил телефон и кинулся на кухню. Картина не изменилась. Мама стояла у плиты и рукавом блузки утирала слёзы. Знаете, я никогда не видел, как она плачет, никогда не думал, как она устает на работе и ночами готовит эту самую картошку, как каждую копеечку она откладывает, чтобы я ни в чём не нуждался. Мне даже не приходило в голову, что ей хочется, приходя с работы, выпить чашку горячего чая и включить телевизор, а не перемывать гору посуды и собирать мои вещи по всей квартире.

Я тихо подошел сзади и повернул к себе усталое, измученное лицо. Голубые глаза невольно опустились вниз, а я, что есть сил, прижал маленькую фигурку к себе.

— Мам, брось ты эту чёртову плиту! Давай фильм включим, я посуду помою… И кроссовки мне не нужны новые, старенькие ведь ещё хорошие. В выходные сходим тебе сапожки купим, а ещё… Хочешь я тебя с девушкой своей познакомлю, оценки покажу? Хочешь, мам?! — плечи самой любимой женщины вздрагивали, а моя футболка порядком смокла от слез.

— И… Знаешь, мам?

— Что? — трясущиеся губы без намека на помаду лишь сжались в тонкую ниточку.

— Я люблю тебя, мам. Больше всего на свете.

Свет в окне одной из старых пятиэтажек города погас ближе к утру. Мы долго сидели на кухне, я пытался запомнить каждый жест, каждую улыбку, каждое мамино слово. И знаете, счастье-то в этом: в её глазах, руках, голосе, а не в новых кроссовках.